Автоматические стихи - Страница 15

Стекловидные деревья рассвета
На фабричном дворе
Там Гамлет пускает в ход сложнейшие машины
Которые ударяют колесами
В вершины подводных гор
И тают
Утро равняется себе и соседнему вечеру счастья

«Философия Шеллинга упразднила газету и библию…»

Философия Шеллинга упразднила газету и библию, и никто не читает ни того, ни другого, ни третьего, сказал ангел. Другой пустил машину в ход — и медленно над миром стал появляться Рассвет. Внизу низшие духи кричали о муке железной руки, о шарах, о парах умывальника и еще о многом, левом и правом. Но они затихали, дойдя до философии Шеллинга, ибо оттуда открывался вид на газету, стеклянную библию, окаменелую руку и фотографический снимок, изображающий кубический камень. Где голубь, смеясь, говорил о судьбе возвратившихся к звукам первоначальной машины, они появлялись, и гасли, и, бежа, махали руками.

«Стекло лазури, мания верблюдов…»

Стекло лазури, мания верблюдов
Соленая печаль орлов, огонь луны
И голова священника на блюде
Все были вы давно нам суждены
Мы только узнаём и вспоминаем:
Да, так бежал ручей из слабых рук
И что-то падало чего нельзя качаясь
Вернуть к исходу и закату мук
Как гири, души опускались к солнцу
Река текла во мраке наизусть
Рука рвала с себя наряд прекрасный
Парад прекрасных звезд не знал отца
Всё это помнит сердце подлеца
Он неумело руку поднимает
К плечу, но у плеча уж нет лица
Как быстро память счастье забывает.

«Синюю воду луны качали бессмертные души…»

Синюю воду луны качали бессмертные души
Пламя весны разгоралось в мечетях цветов
Стекло заката, мания лазури
Святое мановение газет

«Звезды читали судьбу по гробам механических птиц…»

Звезды читали судьбу по гробам механических птиц
Память вселенной кончалась белой страницей
Медные машины перебивали стеклянные и пели
склонившись в обитель измученных лиц
Подъемные машины спускались ко снам
подземных миров, где балагурили
Погибшие души в сиянии грубых шаров
и машины вертелись назад, цветы повторялись
и к гибели рвались священники павшие в сад
Дьявол у отдушины ада спрашивал Шеллинга о погоде

«Небо арктических цилиндров было наклонено…»

Небо арктических цилиндров было наклонено к неземному скольжению морей отражения. (Стихия Мореллы и в солнечном измерении неизмеримая.)

Всё разрешалось у подножия философии Гегеля, где субъективная и объективная логика согласно играли на солнце — но с различных сторон — нисходящие и восходящие гаммы.

Но когда руки их встречались на одной и той же ноте, происходило томительное междуцарствие звуков и одну секунду казалось: плоскости отражения качались и смешивались, и если бы сомнения продолжали быть, вся постройка обратилась бы обратно в хаос.

Уж и так из запасных звуков вырывались черные руки и ноги, высовывались языки и длинные мокрые волосы периодически, как дождь, закрывали горизонт.

Количество рвалось наводнить метрополию сумерками.

Качество, как огненный столб, всё выше и выше ввинчивалось к рождению воды.

Но вот логики просыпались от оцепенения и сферы опять ускоряли свой бег, из бездны вставал розовый юноша исполинского роста в светло-зеленых брюках.

Было скучно.

«Ноги судьбы были сделаны из золота…»

Ноги судьбы были сделаны из золота.

Живот — из бледных рассветных освещений.

Грудь — из стекла.

Руки — из стали.

Голова ее была вырезана из прошлогодней газеты, а окули, окупи были открыты всем ветрам, и к ним плыли уносимые теченьем воздушные шары, флаги, церковные сооружения и огромные игральные карты египетского происхождения.

Затем окули замыкались, и тысячу лет гром грохотал над землею, в то время как ангелы, выглядывая из окон дирижаблей и публичных домов, многозначительно показывали палец.

И вдруг рождались стихи, всё шумело и плакало под дождем, и мокли уличные плакаты, и листья в уличном ручье забывали о преступлении литературы.

«Стеклянный шар, магический кристалл…»

Стеклянный шар, магический кристалл.

В нем-то и заключен замок, окруженный деревьями и весь в вертикальном направлении, со сложной системой рвов, яркого песку и флагов.

В сумраке розовых кустов открывается вход в подземелье, где золото шумит на террасе и сотни приглашенных любуются великанами и бросают цветы, которые, вместо того чтобы падать, медленно поднимаются на воздух, относимый теченьем.

Ночью все собираются вокруг волшебных фонарей. На белом экране сперва вверх ногами, потом прямо открываются гавани, где освещенные закатным солнцем маленькие люди сидят на обломках римских колонн у зеленоватой и подозрительной воды. Мы восхищаемся их волосами.

Затем всё общество прогуливается между портовыми сооруженьями и, задумавшись, уже никогда не возвращается в замок, где тем временем зажигается электричество, и, пьяное, поет у раскрытых окон.

«Вечером на дне замковых озер зажигаются…»

Вечером на дне замковых озер зажигаются разноцветные луны и звезды; чудовищные скалы из папье-маше под пенье машин освещались зеленым и розовым диким светом; при непрестанном тиканье механизмов из воды выходило карнавальное шествие, показывались медленно флаги, тритоны, умывальники, Шеллинг и Гегель, медный геликоптер Спинозы, яблоко Адама, а также страховые агенты, волшебники, велосипедисты, единороги и дорогие проститутки — все, покрытые тонкими рваными листьями мокрых газет; глубоко под водою разгорается фейерверк — там, в системе пещер, леса, освещенные подводным солнцем, издают непрестанно пение слепых граммофонов; только в подвесных парках была ночь — там останавливались старообразные дирижабли и лучи и крались лучи слабых бутафорских прожекторов и уже солнце всходило над совершенно перестроенным пейзажем, полным забытых стеклянных скелетов и промокших связок оберточной бумаги.